Главная / Статьи / Отцы и дети / Воспоминания о папе / Воспоминания о К. И. Чуковском
Материалы, присланные пользователями
Воспоминания о К. И. Чуковском
Воспоминания о Корнее Ивановиче Чуковском
В Куоккальские времена всю черную мужскую работу по дому Корней Иванович делал сам. Сам воду носил, колол дрова, топил печи. Сам был за кухонного мужика и за дворника; разметал метлой лужи, или ломом скалывал с крыльца лед, или деревянной квадратной лопатой прокладывал дорогу от крыльца до калитки: узкую яму среди сугробов. И мы, с маленькими лопатками, следом за ним. Идешь по этой глубокой канаве, уравниваешь лопаткой бока; тронешь боковой вал рукою и сквозь шерстяную перчатку почувствуешь, как колется снег.Когда-то, одесской полуголодной юностью, случалось ему работать в артели маляров, и он навсегда сохранил пристрастие к превращению старого, обшарпанного заборка в новенький, молодой, только что обласканный кистью. В этой работе было что-то праздничное. Аппетиту, с которым он красил забор или ящик, помешивая кистью густую зеленую кашу, могли бы позавидовать сподвижники Тома Сойера. И уж, разумеется, неистово завидовали мы. А он - по-томсойеровски! - снисходительно предоставлял нам это редкостное счастье: мазнуть! Зеленой краской мазнуть разок по калитке.
- Стань передо мной, как лист перед травой!
Он вручает мне кисть с торжественностью, словно монарх, передающий наследнику скипетр.
- Держи ровно! Не капай! Не капай! О-о-о, как я страшен в гневе!
Руки его, никогда не умевшие повязать галстук или пришить пуговицу, прекрасно справлялись с грубой, простой работой - сбросить ли с крыши снег, распилить ли бревно - и, как это ни странно, не умея вдеть нитку в иглу, с истинно жонглерской ловкостью показывали фокусы. Да, вот вдеть запонки в манжеты было для него делом непостижимым, а солонкой жонглировать - пожалуйста. Поставит на ладонь полную соли солонку, круто наклоненной ладонью совершит полукруг в воздухе; и не только сама она, словно гвоздями приколоченная, не падает на пол, но даже и соль каким-то чудом не сыпется.
Да что солонка! Его слушались стулья.
Стул покорно стоял минуты две на указательном пальце - и не падал. Жонглер извивался, приплясывал, гнулся, удерживая стул от падения, а стул благодаря этим извивам не падал, стоял. Ножкой на указательном пальце.
Еще была палка. Короткая толстая дубина. Он подбрасывал ее и ловил, бросал и ловил, все быстрее, быстрее, быстрее; она кружилась в воздухе как толстенная спица, а потом он внезапно бросал ее в грудь Коле, моему старшему брату, или ошеломленному гостю, требуя, чтобы они не отклонялись от палки, а ловили ее на лету и кидали обратно. Сам же стоял в ожидании удара, расправив узкие плечи и выпятив грудь. "Вот грудь моя - рази!" Но сразить не удавалось никому: длинная рука перехватывала палку на аршин от груди и снова запускала в противника.
Греб, плавал, нырял, ходил на лыжах... Бурно двигался на воздухе, в игре и в работе, среди волн, песков, детей и сосен. Игру он любил и уважал чрезвычайно, не проводя при этом отчетливой грани между игрой и трудом. И во всякий труд норовил втянуть ребятишек, превращая для нас в игру всякий труд. На воле и дома.
Скромные наши владения лишь условно могли быть названы садом; скорее это был елово-сосновый перелесок, каких так много в Куоккале. С двух сторон наше поместье отделено было от соседей забором, с третьей стороны - водою ручья, а с четвертой, от берега моря, его не отделяло ничто. Наши сосны свободно выбегали на желтый прибрежный песок, за которым - гряда корявых и округлых камней, то скрываемых пеной, то сухих, надежно прогретых солнцем. Летом, в жару, земля наша была скользкой от хвои; иглы елей да сосен, пни да шишки да змеящиеся ползучие корни, о которые мы в кровь разбивали босые ноги. Лесок как лесок; а сад, собственно, только возле крыльца; одна небольшая клумба, да две посыпанные песком дорожки, да грядка настурций вдоль веранды.
Лесок как лесок, но хоть и был он скромен, а доставлял Корнею Ивановичу немало хлопот.
Оборонять его приходилось от двойных набегов: медленных, коварных - ручья и бурных - морских.
В обороне принимали участие и мы.
Ручей имел обычай исподтишка, постепенно отмывать из-под сосен нашу беззащитную землю. Корней Иванович, обнаружив убыток, начинал с неистовством залечивать нанесенную рану, таская с берега моря песок, мешок за мешком, на спине, не хуже заправского грузчика, а мы на бегу поспевали за ним, кто с лейкой, кто с ведром, кто с кастрюлей. Команда - и весь песок: "Раз, два, три, глаза закрой, с-сыпь!" - мигом ссыпается в воду.
Чтобы обороняться от ручья, достаточно было песчаной запруды; от моря не спасали и камни.
Каждую осень, в ожидании предстоящих бурь, выловив багром из моря штук десять
принесенных из Кронштадта плетеных корзин (такой ширины и такой вышины, что Коля, Боба и я, все трое, забирались в одну), он расставлял их на берегу вдоль сосен, рядком, надеясь защитить участок от неминуемого набега волн; и каждую корзину доверху собственноручно наполнял камнями, что было отнюдь не легко: десятки раз надо было проделать путь с берега к корзине и обратно.Так и вижу его: идет по песку, в закатанных штанах, босиком, согнутые руки над плечами и в каждой руке по увесистому камню. Глядит себе под ноги, боясь споткнуться: камень однажды, сорвавшись, чуть не перебил ему стопу.
Мы за ним, тоже с камнями, все, даже маленький Боба. Тоже - глазами в землю.
Он остановится возле корзины, подождет нас - камни над головой - мы станем кругом.
- Бросай! - скомандует он, и с каким веселым грохотом грянутся камни в корзину! Ради этого грохота мы и трудились - несли... Игра это была или труд?
Таких слов, как "спорт", "соревнование", мы из его уст никогда не слыхали, но он научил нас и на лыжах, и на финских санях - "поткукелке" - и грести и плавать. К лыжам мы привыкли не менее, чем к валенкам или рукавицам: выйдешь на крыльцо - и сразу ноги в ремни.
Сам он отлично играл в эти древние игры: лодка, лыжи, сани. И зимний парус.
Помнится, единственный во всей округе, умел он летать под парусом по замерзшему морскому простору в те зимние, тревожные дни, когда залив, дочиста подметенный ветром, светится зелеными проплешинами льда. Ветер гнал эту беззаконную бабочку по льду залива, на страх лошадям, волочившим тяжелые возы со льдом, только что вырубленным из проруби. Лошади шарахались в стороны, рискуя опрокинуть свой зеленоватый хрусталь, а возчики долго еще грозили собранными в кулак вожжами этому внезапному парусу, невесть откуда принесенному ветром.
В самом деле, диковинка: человек стоит на особенных каких-то лыжах, со стальными короткими полозьями под каждой ступней; стоит, ухватившись за скрещенные у него за спиною палки, на которые натянут квадратный холст. Стоит - и летит. В те дни, когда ветер был особенно мощен, Корней Иванович пристраивал парус не к лыжам, а к "поткукелке". Мы садились в сани: Коля, а я ему на колени. Или я и Боба. Когда, нахлебавшись колючей стужи, мы возвращались с открытого берега в наш прикрытый деревьями сад, - здесь, под защитой елей и сосен, в двадцатиградусный мороз нам казалось не только тепло, но душно. Насквозь каждая жилочка промыта была и обновлена стужей. А среди сосен духота. Мы поспешно развязывали тесемки под подбородками, расстегивали крючки на воротах, рассовывали по карманам рукавицы. Как и он, в эту минуту мы испытывали презрение к морозу: кто это выдумал, будто сегодня мороз? Жарища!
Все он умел для нас - даже, играючи, обратить мороз в жару.
Летом нашей любимой работой были постоянные походы к Репину в "Пенаты" за водой.
Вода в колодце на нашем участке годилась для стирки, для поливки цветов, для умывания, но для питья не годилась. За питьевой мы, с разрешения хозяина, и ходили в Пенаты. Там был артезианский колодец.
"Айда!" - и работа (или игра?) - начиналась.
Я бежала в сарай за палкой. Коля, позванивая, уже нес ведро. Боба, который давно уже понимал каждое наше слово, но сам не удостаивал никого ни одним, первый хватался за конец палки, боясь, как бы не ушли без него. Мгновенно оказывались возле нас наши приятели финны: Матти, Павка, Ида.
Эти походы к Репину за водой были через много лет описаны Корнеем Чуковским в книге "От двух до пяти". А тогда он сам шагал по дороге рядом, - долговязый, дочерна небритый, в старых штанах, худой и веселый, взрывая босыми ногами клубы теплой пыли с таким же удовольствием, как мы.
Вот и резные ворота "Пенатов". Он открывал их без скрипа и, вытянув губы трубочкой, громким свистящим шепотом требовал, чтобы мы замолчали. Репин работал, тишину мы обязаны были соблюдать полную. Еще и до ворот, едва достигнув репинского забора, он шикал не только на нас, - на прохожих. А уж в саду! Чуть не на цыпочках выступал перед нами, гневно оборачиваясь на каждый шорох. Мог и за плечо тряхануть ослушника.
Молчание давалось нам нелегко, но от напряженности этой тишины нам становилось еще веселее: выходило, будто мы не брали воду у Репина с его согласия, а крали ее.
Без звука вешал он ведро на округлую шею крана, а потом снимал и ставил на крупный гравий. Теперь наша очередь. Мы надевали тяжелое ведро на палку и, не спуская глаз с качающейся - вот-вот выплеснется! - воды, благоговейно несли ее. - Тише, тише, тише, тише! - свистящим шепотом требовал наш командир.
Но вот он снова отворял перед нами резные ворота и снова затворял их. Вот наконец мы миновали забор, и тут накопившийся в нас шум победоносно вырывался на волю.
Все мы разного роста, палка больно бьет по ногам и бокам, вода норовит расплескаться, но нам это нипочем. Отойдя от "Пенатов", мы привольно выкрикиваем давно уже сочиненную, привычную и каждый раз заново веселящую песню:
Два пня,
Два корня,
У забора,
У плетня, -
Чтобы не было разбито,
Чтобы не было пролито...
Мы в ожидании смолкаем. Ожидание кажется долгим, хотя оно длится мгновение.
- Блямс! - выкрикивает он.
Мы по команде опускаем ведро на землю и плюхаемся рядом. Он вместе с нами.
Боба смотрит в воду, с удивлением разглядывая, как комкает и корежит вода его лицо.
- Марш! - выкрикивает наш повелитель. - Одна нога здесь, другая там!
И снова мы затягиваем наш водяной гимн, ожидая блаженного "блямс!"
...Вот мы - я и папа идем по Большой Дороге. Одеты, обуты, причесаны: мы не в лавочку, мы в город, в Петербург. Колю папа уже несколько раз брал с собою: в Музей Александра III, в Эрмитаж. А меня впервые. Коля хвастается, что видел картину Карла Брюллова "Последний день Помпеи" - это про землетрясение, а я нет. Сегодня увижу. Коля уже видел над Невою каменных сфинксов, а я нет. Сегодня увижу. Папина лекция в зале Тенишевского училища вечером, а мы отправляемся с утра, и целый день - наш: мне папа покажет "Помпею", сфинксов, а меня покажет доктору. Докторов я, конечно, терпеть не могу, да и ничем, в сущности, не больна: просто один здешний доктор говорит, удалять надо гланды, а другой здешний - не удалять. Сегодня решит петербургский. Мы записаны к нему на прием.Но мысль о докторе я из головы выбрасываю. День сулит мне множество радостей. Мы оба принаряжены. Папа не босиком, а в туфлях; воротничок, запонки, галстук! Он чисто-начисто выбрит, и белейшей белизны манжеты торчат из-под рукавов. И я тоже не какая-нибудь: в носках, в сандалиях, и косички у меня заплетены аккуратно. Два синие банта.
"...Вот и станция. Начищенный до блеска станционный колокол, начальник станции в важной фуражке, огромные станционные круглые часы. Первый звонок. Второй. Третий... Поехали! Стучат колеса. Медленно и плавно скрываются буквы на вывеске: Куоккала. А вот уже и не видно - ни колокола, ни фуражки, ни букв!
Мы сидим у открытого окна. Я держу на коленях корзиночку с бутербродами и крутыми яйцами. Корней Иванович - новую папку со своей новой лекцией.
...И тут - внезапно! - наступает беда. Он, будто от скуки, открывает свою папку и начинает перечитывать свое новое творение.
Вдруг оно представляется ему отвратительным.
Дрожащими руками он засовывает листы в папку и небрежно, в два узла завязывает тесьму. На лице у него отчаянье и бешенство. Я боюсь, что он вышвырнет папку в окно. Один лист скомкал и хотел было в самом деле выбросить, но потом передумал, свернул комком и сунул себе в карман.
- Какой я литератор, я сапожник, - говорит он мне тем же высоким трагическим голосом. - Один лишь сапожник, да еще и пошлый к тому же, мог сочинить этот вздор.
Он схватил карандаш и, шумно дыша, попробовал зачеркивать и снова писать. Зачеркивать и писать. С удивлением и гневом вскидывал он глаза на пильщиков, болтавших по-фински с молочницами, слушал русский говор на скамьях вокруг. Он в эту минуту делает отчаянные усилия спастись, исправить лекцию, вынырнуть из воздушной ямы, ему необходима тишина, а они - в роковую минуту! - разговаривают. Смеют разговаривать!
В Белоострове, где у всех пассажиров проверяют паспорта, - я уж подумала, он убьет жандарма. "Господин, ваш паспорт! - кричал ему над ухом жандарм. - Без паспорта вы едете, что ли? Оглохли, что ли? Ваш паспорт, господин!"
Паспорт нашелся не сразу. Ткнув его жандарму в руки, Корней Иванович продолжал писать, и жандарм с трудом до него докричался, когда, просмотрев, возвратил.
...Петербург. Все выходят, выходим и мы. Площадь. Толпа. Корней Иванович большими шагами идет сквозь толпу, а я бегу рядом трусцой. Он не берет меня за руку. Я смертельно боюсь толпы. Я бегу рядом с ним, вцепившись в карман его пальто.
- И пусть бы еще только бездарно, - говорит он в пространство. - А то еще и с вывертами, с претензиями. Претенциозный пошляк.
Я смертельно боюсь потеряться. Я - деревенская девочка, и города я боюсь. Боюсь многолюдства, да еще конок, да еще извозчиков, да еще булыжной мостовой, и главное - толпы и спешки. Сколько на свете людей! и все торопятся, и все незнакомые. В Куоккале - что? В Куоккале меня водить за ручку не требуется. Там каждый знает каждого. Если не по имени, то хоть в лицо. В Куоккале я не боюсь ходить одна - в лес, и по берегу моря, и по Большой Дороге, и даже вечером. А здесь? Здесь я боюсь битюгов, автомобилей, конок, общего гула, шума, звонков, гудков, а более всего - людей. Идя навстречу, идя сзади, они так толкаются, словно вообще разучились ходить. Папа мне теперь не защита: он не видит меня, и любой прохожий может меня оттереть, отделить - и тогда случится самое страшное: я потеряюсь. Однако мы благополучно добираемся до гостиницы. Комната заказана заранее - на сутки. Я в гостинице впервые. Называется "Пале Рояль". Входим в комнату. Она называется "номер". Корней Иванович, бросив бумаги на стол, вынимает из жилетного кармана часы. Заметив меня, приказывает скороговоркой:
- Бери корзиночку и иди в коридор. До вечера осталось пять часов. Если я без промедления, сию секунду возьмусь за работу, быть может, выправлю, и не будет позора. Ступай в коридор.
Он берет меня за руку и выводит из комнаты. Наша комната - последняя. У окна коридора большое кресло.
- Садись, - командует папа-не-папа. - Вот тебе корзинка. Непременно поешь. А я, когда кончу, тебя позову.
Он входит в номер и запирает дверь на ключ. Запирает от меня! Будто я стану врываться.
Да, папа-не-папа... Бывало зимою в Куоккале, когда он погружался в сочинение очередной своей статьи, он убегал из своей, тепло вытопленной дачи, от благоустроенного письменного стола, в чью-нибудь чужую, нежилую, пустую, хотя бы и в промерзший дощатый сарай и часами, а то и сутками писал там, без стола, в пальто, в валенках и шапке, сидя на полу, на газете, притулившись к стене. Один, в отрешенности от людей. Он требовал тогда полной тишины и притом защищенной, надежной. Как в броне. Как во сне. От нас, детей, требовалась теперь одна-единственная дружеская услуга: провалиться сквозь землю.
Летом в такие часы мама отправляла нас куда-нибудь подальше: на берег - "Играйте на берегу. Пока я не кликну". На какой срок, неизвестно - во всяком случае, это пока папа работает.
Наш отважный мореплаватель, наш предводитель в любой игре, в любом путешествии, в лодке, на лыжах и под парусом, наш строгий наставник, наш бесстрашный капитан, наш веселый, ребячливый, бурный и добрый отец превращался в угрюмого, озлобленного, чужого господина средних лет - желчного, недовольного всем на свете и требующего от всех одного: не приставать к нему, не заговаривать с ним, да и вообще не разговаривать, хотя бы и между собою. Вообще - не быть. Летом в такие дни нам следовало пропадать неизвестно куда. Зимою молча приносить ему горячую еду - суп, котлеты и чай - и исчезать. В руках дощечка с бумагой, опертая на острые колени, и карандаш. Кругом, на полу, раскиданы книги и исписанные листы. Изо рта валит пар.
Папа превращался в не-папу.
Вот и сейчас я для него всего лишь помеха.
Сколько часов просидела я тогда в коридоре - не знаю. Есть я ничего не ела, стихов наизусть для сокращения времени не припоминала, а была бы у меня книга - я не в силах была бы прочесть ни строки. Занятие у меня трудное: ждать. Что я делала? Ждала. Не спускала глаз с нашей двери и вслушивалась в звуки оттуда. Иногда полная тишина - это дурной знак. Иногда оттуда голос: папа-не-папа имел обыкновение писать вслух. Голос его меня подбадривал: значит, пишет. Повторяет и повторяет какие-то неразличимые издали, одни и те же, одни и те же слова.
Ему не до сфинксов, не до картины Брюллова, не до моего доктора... Только бы успеть вовремя окончить статью!
А в коридоре страшно. Меня пугал телефон на противоположной стене и как люди разговаривают. Телефон я видела впервые. Этакое приколоченное к стенке деревянное нескладное сооружение с висящей на шнуре трубкой и с металлической ручкой, которую неистово крутит выбежавший внезапно из соседней двери человек. Ручка поддается нелегко и, главное, крутится безо всякого толка. Человек крутит отчаянно. Опять и опять. Прижимая трубку к уху, человек пытается докрутить ручку до отклика. И вот наконец докрутил. "Алле, алле", - орет он. Потом успокоился и начал расхаживать возле телефона, как собака на привязи. Иногда кричит, а иногда улыбается невидимке. Кому? Себе самому? Где тот или та, с кем он ведет беседу? Собеседник - он в трубке живет, что ли? Страшно.
Два часа я сижу или три? Сижу, не спуская глаз с двери. Наконец дверь отворилась, и я вбежала в "номер". Корней Иванович метался по комнате, пытаясь укрепить запонки в манжетах и в воротничке. Это ему не удавалось. Галстук на сторону. Он корчился перед зеркалом. Потом забегал по комнате, каждую минуту выдергивая из жилетного кармана часы и в отчаянии запихивая их обратно. Он спешил. Он торопился читать лекцию. Его уже ждали, он опаздывал.
- А я? - вскрикнула я. - Папа, а я? Я здесь одна не останусь.
- Ты останешься здесь, ты никуда не пойдешь и ляжешь спать вовремя.
Я заплакала. Он пытался меня утешить:
- Смотри, Лидочек, тут есть умывальник, ты никогда такого не видела.
Если открыть этот кран, смотри: оттуда сама льется вода. Холодная вода. А из этого - подставь руку! - теплая. Тебе не нужно идти с ковшом к бочке, наполнять из бочки рукомойник да еще дергать его. Ты просто откроешь кран, и оттуда просто польется вода. Если захочешь, даже теплая! Понимаешь?
Я плакала.
Тогда он сказал вкрадчивым, необыкновенно вкрадчивым и притворно ласковым голосом:
- Знаешь что, раз ты такая хорошая девочка, что согласна остаться здесь без меня, я тебе разрешаю, - снова широкий царский жест, - лечь спать не умываясь! Не умывайся! Просто разденься и ложись в кровать, какая тебе больше нравится... Проснешься утром, а я уже здесь.
Я плакала.
Он пошел к дверям. Я заплакала пуще. Кинулась к нему и обняла его колени.
- Неправда, ты без меня не уйдешь! - кричала я.
Корней Иванович сначала сердито отцеплял мои руки от своих ног, потом вдруг рассмеялся и звучным голосом произнес:
...И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь.
И опять рассмеялся... Потом кинулся к умывальнику, огромной ладонью зачерпнул воду, ту самую, теплую воду, которая чудом теплая и чудом сама течет из крана, вымыл мне физиономию, кое-как пригладил волосы - одна лента из одной косички потерялась. Искать ее было некогда, и мы пошли так.
От дверей гостиницы Корней Иванович кликнул извозчика. Извозчик подкатил, мы уселись и поехали по страшно грохочущему городу.
К папе я взобралась на колени: боялась, что он все-таки от меня удерет, а так, на коленях, надежнее.
Я еду с закрытыми глазами, чтоб не видеть колес и лошадиных морд. Но от грохота никуда не спасешься...
Наконец, подкатили к освещенному подъезду. Корней Иванович поставил меня на тротуар, расплатился с извозчиком, и мы вошли в какую-то большую дверь, которая непрерывно хлопала. За нами и перед нами шли и шли люди, женщины и мужчины. Шли и шли. Подходили с билетами к билетерше за столиком и, отдав ей билет, проходили куда-то дальше, внутрь.
Тут-то и стряслась беда, которой я опасалась весь день. Корней Иванович исчез. Его не было. Я стояла одна посередине небольшого пространства перед вешалкой. Пространство - толкучка. Входили люди, предъявляли билеты, все торопились и толкались. Я, как котенок за своим хвостом, крутилась посередине вестибюля, оглушаемая грохотом дверей, ужасаясь и не понимая, куда папа-не-папа умудрился исчезнуть.
Но он исчез. Я потерялась.
Реже хлопает дверь, люди приходят уже по одному, по двое, дверь хлопает все реже и реже. В конце концов в вестибюле осталась только я и та дама, которая проверяла билеты. Она и я.
- Девочка, что с тобой, ты потерялась?
Я кивнула.
- А где же твои мама и папа? Где ты живешь? Сегодня у нас не детский утренник. Сегодня читает лекцию Корней Чуковский. С кем ты пришла? Ты уже большая, почему ты молчишь?
Я молчу. Я не в силах назвать имя того, с кем пришла. Кругом повсюду на стенах наклеены афиши и на каждой большими буквами: КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ. Значит, надо признаться, что я пришла с Корнеем Чуковским? я - дочь Корнея Ивановича? Я понимала, что он, Корней Чуковский, здесь сейчас главный и, если я выговорю, с кем пришла, выйдет, что я тоже немного главная. Не в силах выговорить имени, я подбородком показывала билетерше на эти афиши, но она не догадывалась, к чему это я верчу головой, и сердилась. "Такая большая девочка и не знаешь, как тебя зовут", - говорила она, пожимая плечами.
Я не говорила ни слова.
В эту минуту откуда-то, непонятно откуда, открылась дверь, высунулась голова Корнея Ивановича. Он быстро сказал:
- Анна Михайловна, сделайте одолжение, отведите Лиду куда-нибудь на верхотуру. Я буду вам очень признателен.
И снова исчез.
Какое страшное слово "верхотура"! За что, за что меня на верхотуру? За что?
Анна Михайловна сразу переменилась. Она стала ласково меня укорять:
- Лидочка, ну почему же ты мне не сказала, кто твой папа? Давай я тебя причешу, завяжу ленточку. Вторая потерялась? Ну, не беда. Я заплету тебе волосы в одну косу. Сейчас я тебя отведу в зал. Почему же ты не сказала? Ведь я тебя столько раз спрашивала.
Взяла меня за руку и повела.
Впервые я увидела зал Тенишевского училища. В ту пору зал этот, великолепный амфитеатр с великолепными высокими окнами и ярким электрическим светом, сдавался училищем для публичных литературных и философских диспутов, для лекций, для выступления поэтов. В зале Тенишевского училища читали футуристы, читал Маяковский, Леонид Андреев, Федор Сологуб, там ставился "Балаганчик" Блока. Это был зал знаменитый, я часто слышала о нем, но видела его в первый раз. (Впоследствии зал Тенишевского училища превратился в ТЮЗ - то есть в Театр Юного Зрителя.)
Анна Михайловна торжественно вела меня за руку по широким ступеням между прочно скрепленными полукругом, шире и выше забиравшимися рядами стульев. Она привела меня на самый верх. Усадила посреди верхнего ряда.
Верхотура, оказывается, - великолепное место. Ты - выше всех. Сверху отсюда удобно смотреть вниз и видеть плечи, шали, лысины, проборы, пышные прически дам, серьги, воротнички, ожерелья. Все ниже меня. Рядом со мною пять-шесть человек студентов. Они тоже на этой прекрасной верхотуре. Но я посередине, я не сбоку, я все-таки выше всех.
Свет в зале полуугас, а сцена осветилась ярче.
На сцену вышел Корней Иванович. Один-одинехонек.
Он подошел к столику, на котором графин, сел, выпрямился, медлительно открыл папку.
В зале смолкли. Корней Иванович начал читать.
До этого вечера я знала про нашего папу, что он пишет, работает, занимается и, когда он пишет, ему нужна тишина. Знала: он пишет лекции и с лекциями разъезжает по разным городам. "Папа уехал лекции читать". "Маме принесли телеграмму из Курска. Лекция прошла хорошо". Это были привычные слова. Но что, собственно, значит - "читать лекцию"? Так много, оказывается, людей сходятся его слушать! и на него смотреть! и о нем судить. В этот вечер я впервые поняла, что Корней Иванович, читая лекцию, идет каждый раз покорять.
Дорого обошлось мне это понимание.
Я до такой степени за него волновалась, до такой степени было невыносимо, что он там один, что все на него глазеют, шепотом говорят друг другу не про кого-нибудь, а про него и вовсе не всем он нравится, я полтора часа жила в такой тревоге, что даже не расслышала, не запомнила, о ч е м или о ком читал Корней Иванович. Страшно стучало сердце: любят-не любят? Покорит-не покорит?.. Здесь, сидя высоко в последнем ряду, я не спускала глаз с чужих голов и лиц, вслушиваясь в чужие слова, в шепоты, с одною-единственной мыслью: любят они его или не любят? Кажется, любят - внимательно молчат, задумываются, аплодируют, удивляются, смеются. И вдруг студенты, сидевшие неподалеку от меня, начали свистать. Я похолодела. Корней Иванович некоторое время не обращал на свист никакого внимания и продолжал свое. Но они тоже продолжали упорный свист. Люди - одни аплодировали Корнею Ивановичу, другие студентам, а третьи шикали на студентов, но те не унимались. Свист и хлопки терзали мое сердце.
Корней Иванович перестал читать, поднялся во весь рост и подошел к самому краю эстрады. Сказал:
- Молодые люди! Все, что вы беретесь делать, нужно учиться делать хорошо. Свистите? Сейчас я вам покажу образцовый свист.
Он вытянул два длинные пальца, сунул их в рот и громко свистнул. Раз, и еще раз, и еще.
Зал ответил хохотом и аплодисментами.
Я чуть не плакала. Ну разве можно так себя вести? Так неприлично себя вести? Как ему не стыдно!
Отсвиставшись, он спокойно сел за стол и продолжал читать. Свист уже не возобновлялся. Слушали его всё с большим вниманием. И вот наконец он умолк, ему аплодируют, он кланяется. На эстраде его окружают люди. И те студенты тоже поднимаются с боковой лесенки на эстраду - к нему. Наверное, спорить. Публика постепенно выходит из зала. Я остаюсь на месте и, навострив уши, слушаю звучащие вокруг рассуждения и споры. Молодая дама своему спутнику:
- Вот видите, я вам говорила, это всегда свежо, талантливо, ново.
Спутник:
- Помилуйте, что же тут талантливого? Никакой философской основы. Какие-то мыльные пузыри. Это вообще не литератор, а гаер какой-то.
...Публики в зале уже меньше, чем на эстраде. Корней Иванович окружен плотным кольцом. Люди суют ему в руки книги, просят надписать, - он надписывает. А-а, значит, они его все-таки любят?
И вдруг я вижу, что он никому не отвечает, ко всем поворачивается спиной, ничего не надписывает. Он спрыгивает с эстрады и всматривается в зал безумными глазами.
А-а, теперь ты ищешь меня? Ты прочитал свою лекцию и теперь испугался, не знаешь, куда делась я? Вот теперь-то я тебе отомщу! Припомню тебе два поворота ключа! И где мои сфинксы, где Брюллов? Возьму и спрячусь, а ты ищи! Прятаться здесь легко, стоит только нагнуться между рядами. Я наклонила голову и пригнулась. Но через секунду мне стало его жаль, и я выпрямилась.
Он закричал с эстрады:
- Лидочек, почему же ты не в первом ряду, а так далеко! Забилась на какую-то там верхотуру? Иди сюда, я тебя весь вечер жду.
Я сбегаю, и он, взяв меня на руки, ставит посередине эстрады. Потом впрыгивает туда сам. Все окружают уже не его одного, а нас обоих. Гладят меня по голове, спрашивают, сколько мне лет, угощают конфетами.
...Трудно шестилетнему человеку дышать постоянными перебоями отчаянья и восторга. Мы с папой вернулись в гостиницу, но я плохо спала в эту ночь. Лица, оглобли, битюги, хлопки, свистки, гудки, лысины, пуговицы швейцара мешали мне уснуть. Мешало и слово "гаер". Я догадывалась, слово это злое, обидное. "Папа, что такое гаер?" - вертелось у меня на языке, но я не спрашивала, понимая, что причиню ему боль.
В эту ночь мы поменялись ролями: он, всю жизнь страдавший лютыми бессонницами, спал, а я не спала.
...Утром мы возвращаемся в Куоккалу. Идем по Большой Дороге со станции домой. Он обещает в следующий раз уж непременно показать мне сфинксов и "Последний день Помпеи". Постепенно он снимает с себя городскую амуницию: галстук, воротничок, манжеты и весь этот легкий, но нескладный ворох дает нести мне. Разувается и идет босиком, неся папку под мышкой, а в руках связанные между собой туфли. Он уже сильно соскучился по дому, по маме, Коле и Бобочке и, если бы не я, - не шел бы, а бежал. Щурится (в молодости он был близорук), с нетерпением вглядываясь: не бегут ли навстречу, взрывая босыми ногами пыль, Коля и Бобочка?
Автор: Л.К. Чуковская
Источник: http://www.chukfamily.ru/Lidia/Proza/kuokkala.htm
Нам очень важно знать Ваше мнение. Пожалуйста, напишите что вы думаете об этом.
TopТеги: папа дочь воспоминания о папе
Последние Комментарии